Мысль была такая соблазнительная, такая заманчивая, что он сделал по лыжне первый шаг — к Вижаю, к людям, к жизни. Потом второй. Потом третий. Потом решительно развернулся и покатил к горам, набирая ход.

Семен подсвечивал фонариком — Рогов пересчитал деньги, начал пересчитывать облигации — считал неловко, не очень-то удобно перебирать бумажки, когда в одной руке наган.

Убирать оружие он не стал. Потому как Сема думает, что понял все, но ни хрена-то он не понял. Представить даже не может, по каким ставкам идет игра. Другими цифрами привык мыслить. Для него шестнадцать штук — это много. Хороший парень, но дурак.

Хороший парень, кстати, топорик свой тоже держал в правой руке, удобно этак держал — и метнуть можно, и рубануть недолго. На таком расстоянии наган лишь уравнивал шансы, не более того. Пуля летит быстрее, но далеко не всегда мгновенно убивает. Если что, шансы пятьдесят на пятьдесят, играть можно.

Закончив подсчеты, согнул пачечку пополам, спрятал в карман. Фонарь погас.

— Значит, рыжьё ваш последний замылил, девятый?

Семен кивнул.

— И рванул отсюда?

Новый кивок, едва различимый в темноте.

— Ну, тогда должок ты, Сема, до конца не закрыл. Еще слегонца причитается.

— Сколько?

— Погоди, сейчас прикину…

Помолчал, шевеля губами, и сообщил:

— Пятьсот семьдесят шесть тысяч. Сотни я округлил, причем в твою пользу, цени.

— Сколько?!!

Рогов пожал плечами, развел руки шутовским жестом — и это стало ошибкой: ствол нагана направился куда-то в сторону.

Он сумел разглядеть замах в темноте, но целиться было некогда — Рогов выстрелил наобум, неудобно выгнув кисть, — не сомневался, что угодит в цель, что удача не подведет, как не подводила всегда, когда на кону стояла голова.

Топорик ударил в левый висок, и все для Рогова померкло.

Снег возле головы набухал темным. Тело не шевелилось. Семен понял, что убил человека. Четырнадцать лет не доводилось… И сам чудом с пулей разминулся, у щеки пролетела, жарким ветерком мазнула. Тоже четырнадцать лет такого с ним не случалось.

Он нагнулся — надо подобрать и наган, и топорик; пока не подошел на звук выстрела Микеша, ничего не закончилось.

Грохот нагана стоял в ушах, и мягкие шаги за спиной Семен не услышал — почувствовал, что падает, извернулся, и тут же на грудь обрушился страшный удар, он услышал громкий треск, и понял, что это трещат, ломаясь, его кости, — а больше не слышал и не понимал ничего, огненная волна боли нахлынула и с головой накрыла Семена.

Коля застегнул ремешок на запястье, не очень понимая, зачем это делает.

Он вообще не понимал, что делать дальше. Что здесь произошло? Где остальные? Весь снег кругом утоптан, явно не только эти двое тут побывали…

До палатки он не дошел, привлеченный светом костра, — рассудил, что больше тут костры жечь некому, но нашел лишь двоих мертвецов. Сначала показалась — какие-то чужаки, лица непохожие, незнакомые…

Куда теперь? Где искать остальных? У палатки?

Неподалеку грохнул выстрел. Коля понял, что к палатке ему не надо, и поспешил в ту сторону, откуда донесся звук. Мешочек с золотом достал, держал в вытянутой руке. Чтобы не пальнули, чтобы сразу увидели, что принес…

— Что… что тут у вас…

— Дружок твой Гешку убил… И сам отходит. А золотишко, значит, ты прибрал…

Коля молчал. Вопрос был риторическим. Мешок уже свисал с руки Микеши, слегка вращаясь на длинном шнурке.

— Зачем? Ну, зачем?! Не тронул бы, и… э-э, глупый ты человек и жадный.

— Я не… случайно получилось… думал, все проблемы решу…

— Решил?

Коля молчал.

— Глянь-ка, девка ваша сюда идет… Зачем пришла, а?

Коля купился, как ребенок, и обернулся, но никакой девки не увидел — и стремительно подлетающий к голове кожаный мешок не увидел тоже.

Зимняя ночь взорвалась ослепительной вспышкой, которая мгновенно сменилась темнотой, вовсе уж непроглядной, и не было в ней ничего, и Коли тоже не было.

— Вот и нет твоих проблем, — философски сказал Микеша.

Услышал за спиной стон, развернулся, решив добавить недобитку. Стон повторился, и Микеша понял, что стонал Рогов.

— В рубашке ты родился, Гешка.

— Судьба такая, фартовая.

— Там наверху я аптечку видел.

— Потом… не кровит почти. Надо закончить, раз начали.

— Без нас все кончилось. Там, в курумниках, двое мертвых. И третий где-то там, не стал я его искать. У кедра еще двое, третий доходит.

— Значит, только курочка у палатки осталась? Ты… в общем, сам туда сходи. А после брата забери и лыжи с рюкзаками. Здесь будем ночевать, там окочуримся от холода. И аптечку не забудь.

Отправиться наверх Микеша не успел. Парамоша спустился сам. Правда, без лыж и рюкзаков. Но с грузом, да еще с каким: скинул с плеч на снег мычащую и извивающуюся Люську. Была она связана по рукам и ногам, лицо завернуто не то в обмотку, не то в широкий пояс с завязками.

Заговорил Парамоша, не дожидаясь вопросов (десятый раз, юбилейный, зачем-то сосчитал Рогов). Говорил как всегда, — с трудом подбирая слова, перемежая их долгими паузами, только голос звучал куда тише обычного:

— Ты… чтоб, значит… ни на шаг… а она… убила меня, Гешка.

А затем Парамоша, словно бы сказав и сделав все, что должен был, начал падать. Медленно-медленно, как подрубленное дерево.

Рогов стоял ближе, метнулся вперед, подхватить, — и нащупал то, что не заметил в темноте: липкую от крови рукоять ножа, торчащую из бока Парамоши.

— Не трогай нож! — предупредил Рогов, когда Микеша нагнулся над братом. — Иначе точно не довезем. А так еще есть шанец.

Микеша нож не тронул. Распрямился, шагнул к Люське.

Рогов отвернулся.

— Все будет хорошо, — приговаривал себе под нос Сашка, — до утра дотянем, я у ребят одежду взял, им уже не надо…

Он обмотал ногу Люсьены половинкой свитера, не замечая, что булькающее дыхание уже смолкло, что кровь не пузырится больше на губах. Так обессилел от этого занятия, что прикорнул рядом со второй половинкой в руках — немножко передохнет и закончит.

— Все будет хорошо, — бормотал он, — хорошо…

Микеша постоял, посмотрел на них, махнул рукой и ушел. Из Гешки работник сейчас никакой, о Парамоше и говорить нечего, придется самому доделывать настил, что начали эти бедолаги.

К утру ветер поутих, а внизу, в тайге, вообще почти не ощущался, да и теплее было значительно, никакого сравнения с перевалом. До Лозьвы добрались к обеду — и лыжню подзамело, и салазки, что тащили по очереди, замедляли ход.

Примитивные санки Рогов сладил из Колиных лыж, брезента палатки и обрубков лыжных палок. Думал, что повезут на них раненого, — а получилось, что трудился над катафалком.

Лед на краях промоины был тонкий и хрупкий, ненадежный. Рогов обколол его трофейным топориком с одного края, так что стало можно подобраться к воде, не рискуя в нее ухнуть.

— Ты помнишь какую молитву, Гешка?

— Сейчас вспомню, проводим по-людски.

Тело, запакованное в брезент, так и лежало на салазках. Рогов хотел привязать к нему груз, даже камень присмотрел подходящий на береговой осыпи, но Микеша сказал, что не надо, пусть брат плывет себе по течению Лозьвы и дальше по Тавде — в родные края.

Ни единой молитвы Рогов вспомнить не мог, он и не знал их никогда. Но признавать, будто чего-то не знает и не умеет, не любил. И напутствовал Парамошу в Край Вечной Охоты так:

— Господи, ежели ты еси на небеси, прими душу новопреставленного Парамоши и не суди его строго, коли он и грешил, то не со зла, жизнь так поворачивалась. Прими душу и сделай ее красивой звездой на небе, и пусть летает и пикает. В общем, сик транзит, а дальше я не помню… Аминь!

— Хорошая молитва, Гешка. Прощай, брат.